Мне нравился этот большой, шумный, суетливый город. Вопреки всему этому. Было в нём что-то особенное, сильное и величественное. Особенно мне нравилось сидеть на скамейке у большого здания на одной из центральных улиц, разглядывая прохожих, таких разных – постоянно куда-то спешащих; то озабоченно-грустных, то нежно-влюблённых, то деловито шагающих, то весело прыгающих через лужи; в строгих костюмах и совсем простой одежде, элегантных и  не очень – часто не замечавших меня, лишь изредка с любопытством кидавших вопросительный взгляд: «С Вами всё в порядке?» и дальше бежавших по своим делам.  После этого мне нравилось гулять по улицам и рассматривать здания. Они тоже были разными – старыми и новыми, серыми и яркими, стремящимися вверх и, как глубокие старики, пригнувшимися к земле. Глядя в освещенные окна, мне думалось о том, что там есть люди, которые о чём-то думают, что-то делают, радуются, ругаются, улыбаются, переживают... Глядя в тёмные окна, мне думалось о том, что там, в пустой и тёмной комнате может сидеть человек, совсем одинокий. Только его никто не видит, потому что темно.
Казалось, какая-то великая сила собрала воедино всё это разнообразие внутренних и внешних форм.  Иногда во время таких прогулок мои размышления настолько уводили меня вглубь, что всё окружающее исподволь становилось незаметным, оно переставало существовать для меня – тогда исчезали улицы, здания, люди. Ноги сами шагали, огибая препятствия; глаза смотрели вокруг и ничего не видели.  В такие моменты сознание моё находилось далеко в прошлом.
Сегодня всё было как всегда. Скамейка, прохожие, прогулка. И вот я уже стою перед большой стеклянной витриной и постепенно начинаю видеть небольшой стол, накрытый скатертью и сервированный на две персоны. Затем замечаю, что стол из тёмного дерева, на нём необычная скатерть бледно-мандаринового цвета и белая посуда.
– Красиво, не правда, ли? – спрашивает стоящий рядом высокий господин. – Только жаль, что достанется это тому, кто мало что смыслит в красоте.
Я не понимаю, что это за витрина, почему я тут стою и кто этот господин рядом, который разговаривает со мной, засунув руки в карманы.
– Совершенно не имеет значения, как меня зовут, – тут же отзывается на мои мысли собеседник.
– А что же имеет значение? – спрашиваю я.
– То, что мы стоим перед витриной антикварного магазина и нам есть о чём поговорить, мой юный друг.
Идея назвать меня «юным другом» показалась очень смешной. Во-первых, юность моя давно прошла, во-вторых, зачем называть другом человека, которого он видит впервые в жизни?
– Вы юны именно потому, что думаете вот так… Смешно! Ведь юность – это не тот возраст, что измеряется годами. Это состояние души. И у Вас она совсем юная, я это вижу.   
За это время мне удалось рассмотреть своего собеседника. Мы стояли перед длинной витриной, хорошо освещенной уличными фонарями. Он был высокого роста, мускулист и абсолютно лыс; взгляд его был необычен, в нём присутствовали дерзость – как некий вызов и вместе с тем спокойствие – как признак абсолютной уверенности в том, кто он и какой он; одет он был в костюм чёрного цвета, который сидел на нём элегантно, но был несколько старомоден. И вообще, было такое ощущение, что господин вышел прямиком из витрины этого антикварного магазина. И почему он читает мои мысли? Мне вовсе не хотелось с ним разговаривать более.
–  Простите, но Ваши мысли очень легко читаются. Простите, пожалуйста!
– А почему Вы решили, что нам есть о чём поговорить? Вообще, мне не хочется с Вами разговаривать. Я пойду. Всего доброго!
Разворачиваюсь и иду. Медленно иду. Всё-таки немного стыдно за некоторую свою грубость. Ведь он мне ничего плохого не сделал. Может, ему поговорить не с кем больше? Может, ему нужно хоть какое-то общение? Может, ему хотелось просто капельку внимания от кого-то? Поворачиваюсь назад – если он там ещё стоит, вежливо извинюсь и спрошу… о чём-нибудь – но у витрины пусто. Иду, засунув руки в карманы. Мысли все вдруг куда-то улетучились.
– Хм… Вот уж не думал, что Вы настолько странный и непредсказуемый человек, – он шагает рядом, совсем неслышно, будто его обувь на войлочной подошве.
Я молчу. Мне нечего ему ответить.
– И это правильно, знаете ли… Если нечего ответить, то лучше молчать. По крайней мере, это гораздо честнее, чем нести чушь. О! Сколько всего неприятного не произошло бы на этом свете, если бы люди умели думать и молчать, когда это нужно.
– Так разве это хорошо? Люди общаются, что-то делают, у них что-то происходит – пусть иногда не совсем приятное… Не бывает же всегда всё только хорошее и приятное, тогда это был бы рай. А мы живем на земле. И ошибки случаются, и радости, одно без другого невозможно постичь. Молчаливое же бездействие не приведёт ни к тому, ни к другому.
– В этом Вы правы, мой юный друг. Человеку всегда свойственно что-то делать. А особенно ему свойственно хотеть того, чего у него нет. Так уж он устроен. И ради этого желания человек способен на многое. Это желание движет им на протяжении всей жизни; это желание заставляет его идти, бороться, падать, вставать, опять идти… И никто, никто не способен остановить человека к этом желании достичь того, чего у него ещё нет – кроме него самого.
– Почему же Вы считаете, что надо молчать и останавливаться? И потом, есть, как минимум, одна сила, способная остановить человека – это смерть.
– Что Вы знаете о смерти… Вы знаете, что происходит после смерти?
– Нет.
– Во-о-о-от…
Наверно, прошло уже много времени с тех пор, как мы ушли от витрины антикварного магазина. Или мало? Счёт времени потерялся. Мы шли по опустевшим улицам, благо на улице было не очень холодно; между тем осень вовсю хозяйствовала в этом большом городе – предсмертная агония листвы давно закончилась, деревья стояли тёмные и голые; пустые клумбы укутаны, дабы за зиму не превратиться в мусорные корзины; на улице темно.
– Хорошо, бог с ней, со смертью, – меня всё-таки больше интересовал первый вопрос. – Почему Вы толкуете о том, что надо останавливаться в своих желаниях?
– Потому что ни к чему хорошему это не приведёт! – собеседник сказал это с особенной интонацией, в ней удивительным образом сочетались и грусть, предполагающая паузу, и вместе с тем законченная жёсткость.
– Что же Вы так ратуете за хорошесть и приятность?
– Потому что любой человек достоин иметь хорошее и приятное. А вместо этого он ищет НЕ-хорошее и НЕ-приятное, – мой собеседник специально сделал акцент на этих «не».
– Этот разговор не имеет смысла, потому что мы можем целую вечность рассуждать об этом – но друг друга не переубедим никогда! У меня своя точка зрения, у Вас своя! – во мне закипала досада и даже злость, это чувство всегда появлялось в такие моменты, когда становилось понятно, что толка не будет.
– Любопытно… Разве обязательно нужно кого-то переубеждать? – высокий господин смотрел на меня и даже слегка прищурился в ожидании ответа.
– Мне вовсе не нужно кого-то переубеждать, это дело пустое и неблагодарное, и разговоры «о том-о сём-и ни о чём» мне не нравятся. Тогда, действительно, лучше молчать, – мне пришлось поднять голову и посмотреть в глаза собеседнику, чтобы лучше понять его реакцию и вообще… Мне хотелось понять, что ему от меня надо и почему он шагает рядом.
– Так мы уже пришли. Вы сейчас сами всё узнаете, – он, похоже, в очередной раз угадал мои мысли. – Это очень лёгко, поверьте. У Вас подвижное лицо и все мысли на нём тут же отражаются, как буквы на бумаге.
Пока он говорил это, мы подходили к невысокому тёмно-серому зданию с большими тёмными окнами.
– Что это за здание? – мне не хотелось заходить неизвестно куда, с одной стороны, с другой – мы, очевидно, долго шли, руки совсем замёрзли, и мысль о теплом помещении приятно грела душу.
– Здесь безопасно, – коротко ответил спутник, открывая ключом высокую двустворчатую дверь с узорами, - не бойтесь.
Меня же не покидала одна мысль… Беседуя, мы просто шли – казалось, бесцельно. Совсем не было заметно, чтобы собеседник меня куда-то направлял. Было в этом что-то мистическое – мы шли-шли и оказались у нужного дома. «Прямо как в сказке» - проскочила мысль и заставила меня улыбнуться.
– Это хорошо, что Вы улыбаетесь, – заметил мой спутник, – входить в этот дом лучше всего с улыбкой. Позитивная энергия, знаете ли, имеет особенность сохраняться и передаваться другим, а это очень нужно тем, кто сюда приходит.
Когда мы попали внутрь, стало понятно, что это не жилище в обычном понимании – по крайней мере, интерьер первого этажа, куда мы попали, больше напоминал место, где трудятся, принимают посетителей, решают вопросы. Это чувствовалось как по мебели, так и по атмосфере, особому канцелярскому духу, присущему таким местам, даже несмотря на большой камин в центре. Но внутри было теплее, чем на улице – и это радовало.
– А кто сюда обычно приходит? – усевшись в удобное кресло у горящего камина, мне удалось таки задать вопрос, ответ на который мог, в конце концов, прояснить кто таков мой собеседник и что ему от меня надо.
– Люди. Сюда приходят люди… которые потеряли что-то важное, - собеседник разливает горячий чай и улыбается. При этом глаза его смотрят на меня совершенно серьёзно.
– Вы сыщик? Или психоаналитик?
– У Вас хорошее чувство юмора. Ни то и ни другое. Я ангел.
– Какой ангел? Настоящий? Или падший? – меня разбирает смех. Угораздило же попасть в дом к сумасшедшему! Я вижу, что мой собеседник, назвавшийся ангелом, улыбается всё шире и шире, глаза его тоже начинают улыбаться. И, в конце концов, мы оба хохочем настолько весело и дружно, что даже огонь в камине, словно подхватив наше веселье, начинает прыгать выше и выше, разгорается и становится ярче.
– А разве это принципиально? – тот, кто назвался ангелом, вдруг перестал смеяться, но всё ещё улыбался и, казалось, даже подмигнул. Или прищурился как-то.
– Нет, ну как же… Это же очень важно, в конце концов! – мне сложно было объяснить, почему именно это важно, – но ведь не зря же их отделили друг от друга, развели по разным полюсам в сознании людей…
– Мой юный друг, когда человек, придя в этот дом, обретает то, что потерял – ему уже неважно, какой ангел ему в этом помог. В этот момент его обуревают совсем другие чувства. Некоторые радуются, словно дети, улыбаются, машут руками и торопливо спешат унести свою находку; иные в ленивой задумчивости разглядывают обретённое, неторопливо, будто заново знакомятся и всё размышляют; иные нерешительно, со страхом смотрят, словно боятся дотронуться и тем самым поколебать своё и без того пошатнувшееся спокойствие; иные вальяжно-добродушно, как должное принимают находку, сильными руками берут, да несут так уверенно, словно и не теряли ничего вовсе.
– А что они теряют и потом находят? – после этого ответа вопросов у меня стало гораздо больше, чем раньше.
– Называют это по-разному; кто-то вкусом к жизни, кто-то – истиной, кто-то даже божьей искрой, – тут в его голосе промелькнуло что-то похожее на сарказм, – но всё это по сути своей одно и то же. Эти люди теряют себя.
– Вы всё-таки психоаналитик? Или нет... Вы священник??
– А Вы всё-таки пытаетесь обвинить меня в шарлатанстве. Зачем? – собеседник рассмеялся, ­– я помогаю людям совершенно безвозмездно – то есть даром, и делаю это по-настоящему.
– Хорошо. Допустим, Вы ангел, неважно какой… Вы помогаете людям найти себя и делаете это совершенно бесплатно. Это… Это замечательно, что Вы делаете людям добро. А я-то Вам для чего? Зачем Вы привели меня сюда? Вы думаете, мне нужна Ваша помощь?
Он посмотрел на меня задумчиво. Сел в кресло. Провёл рукой по голове. Вздохнул и прикрыл глаза.
– Нет. Это мне нужна Ваша помощь, – сказал, не открывая глаза, – мне очень нужна Ваша помощь.
«Он точно псих и надо быстрее отсюда уходить» – мои мысли работали спокойно, несмотря на охвативший страх.
– Двери не заперты. Вы можете уйти в любой момент, когда захотите. Я Вас не держу. Вообще в жизни никто никогда никого не держит. Все замки существуют исключительно в сознании человека, – назвавшийся ангелом откинулся в кресле и поднял руки вверх, демонстрируя тем самым свою непричастность к покушению на мою свободу.
– И чем же я могу Вам помочь? – всё-таки очень трудно не отозваться на просьбу о помощи.
– А как Вы думаете – что произойдёт с ангелом, если он сам потеряет себя?
– Не знаю. Наверно, тот, кто его послал отзовёт обратно. Ну, чтобы починить… то есть наладить как-нибудь. Я ведь по ангелам не специалист.
– Никто его никуда не отзовёт. И чинить его тоже никто не будет. Он состарится и умрёт. Старый, больной, никому не нужный. Одни и те же потускневшие стены вокруг, один и тот же вид из окна, на котором пыльная шторка грязно-жёлтого цвета – и тоска одиночества.
Моё воображение живо нарисовало мрачную картину одиночества старого и больного человека; эта картина мне не нравилась и вызывала в душе протест.
– А если он всё же не потеряет себя? Тогда не состарится и не умрёт?
– Отчего же… Нет. Всё равно состарится и умрёт, - он помолчал и добавил, – только ему не будет так тоскливо и грустно.
– Ничего не понимаю! – мне отчего-то вдруг стало смешно, – Вы предлагаете мне – кстати, тоже состарившись к тому времени, сидеть рядом и читать вслух книги, чтобы ему не было одиноко? А чтобы старому ангелу не было тоскливо дома, Вы можете предложить мне сопровождать его на прогулках. Так? – я представила себе двух старичков, сидящих на берегу океана или просто на скамейке в парке и беседующих о том, как тяжела, но интересна жизнь ангела на земле и что, должно быть, это очень забавно будет выглядеть со стороны. От этих ли мыслей, от столь странного ли знакомства и последовавшего разговора, или же от осознания такого необычного предложения… я рассмеялась безудержно и звонко. Ангел сидел напротив и улыбался, глядя то на меня, то на разгоравшийся ярче в камине огонь.
– Неважно, что именно Вы будете делать. Главное – быть рядом. Важно слышать смех, видеть улыбку и ощущать дыхание души той, кто рядом.